Скиталец Ларвеф. Повести - Страница 18

— Когда?

— Может быть, и скоро. Мне это нужно для того, чтобы создать всеобъемлющий ум… Видение мира? Что может быть интереснее! Старинные книги и фильмы рассказывают нам о том, как видел мир дильнеец в капиталистическую эпоху. Это было обыденное видение. Сейчас так видит что-либо дильнеец только натощак в хмурое утро, когда болит голова. Наше видение-поэтичное видение мира. Оно возникло несколько сот лет назад, когда дильнеец расстался со всеми пережитками прошлого, в том числе с пережитками индивидуализма и эгоцентризма, когда он стал любить природу, жизнь и всех себе подобных… Мне удалось однажды смоделировать ум и чувства себялюбца, эгоцентриста, чтобы изучить эти реликтовые особенности.

Если хотите, я познакомлю вас с этой моделью.

— Пока я не испытываю желания знакомиться с ней. Помню, как мой отец демонстрировал таракана, извлеченного из тьмы веков. Это, поверьте, что-нибудь подобное. Эпоха капитализма была самая страшная эпоха в истории Дильнеи. Нет, меня интересуют более древние времена.

В ДВУХ ШАГАХ

Они ожидали. Что же им еще оставалось? И однажды Веяд сказал своему спутнику Туафу:

— Ожидание может заполнить жизнь, занять все наше время до самого нашего конца. Но ожидание не может быть профессией. Когда я вернусь домой на Дильнею, меня спросят: «Что ты там делал, Веяд?» Не могу же я им ответить:

«Ожидал». Ожидать — это слишком мало, слишком бездейственно. И чтобы не сидеть без дела, я продолжаю работу, начатую еще дома…

— Я знаю, — перебил его Туаф.

— Ты разрабатываешь вопрос о конечном и бесконечном. Ты философ. Но что делать мне? Здесь нечего украшать. Уэра не нуждается в декорациях. Да и зрителей нет, кроме нас с тобой. На днях я тоже начал одно дело. Я переделываю электронного игрока, искусного гроссмейстера. Ты, надеюсь, не возражаешь?

— Не возражаю. Но кого ты из него хочешь сделать? Механического слугу?

Повара? Медика? Актера?

— Я хочу превратить его в нашего собеседника, чтобы он задавал нам вопросы, тормошил нас, не давал нам покоя, беспрерывно будил наше сознание…

— Разве мы не можем это делать сами?

— Иногда можем, а иногда нет. Мы слишком быстро примирились с законами этого крошечного мирка и, кажется, забыли о большом мире. Здесь, на Уэре, всe в двух шагах от тебя, всe и все, и ты сам в двух шагах от себя. Тебе некуда от себя уйти. Ты каждый день должен видеть одно и то же. Я не могу больше терпеть это. Здесь все в двух шагах. И нам не вырваться отсюда. Мне тесно здесь, Веяд, мне не хватает масштабов. Я отдал бы полжизни, чтобы, проснувшись, увидеть вдали горизонт. Но горизонта нет. И ничего нет, кроме маленького искусственного островка да нас с тобой — и ее. Но существует ли она? Ты это знаешь лучше меня. Скажи правду. В мире, где все в двух шагах от тебя, не стоит врать.

— Ты поддался монотонности долголетнего ожидания. Тебе нужен не просто собеседник, тебе нужен друг, сильный не только умом, но и духом, волей.

Мне тоже нужен он. И он здесь есть. Хочешь, я тебя познакомлю с ним?

— Кто же он, этот сильный духом?

— Инженер Тей.

— Но его нет. Он погиб, возвращаясь на родину.

— Он оставил дневник. Хочешь, я тебе почитаю… Когда мне трудно, я ищу поддержки, разговаривая с ним через время и пространство. Его дневник-это письмо, адресованное нам с тобой.

— Но он нас не знал. Мы родились спустя целое столетие.

— Нет, он нас знал.

Они пришли в библиотеку. И Веяд, раскрыв дневник инженера Тея, стал читать вслух:

«Мой сын все еще мне представлялся смеющимся ребенком, протягивающим две детские пухлые ручонки, но, когда мы построили космическую станцию Уэра, он был уже юношей. Он вырос без меня. Я ни разу не приласкал его.

Не сделал ни разу ему подарка. Как ни странно, это обстоятельство почему-то больше всего мучило меня. Что подарил бы я ему, если бы жил вместе с ним? Игрушку? Нет, я подарил бы ему весь необъятный мир, все звезды, которые я видел, и этот мост, соединивший бесконечность с Дильнеей, мост, который мы наконец построили, я и мои друзья,

Теперь, когда Уэра была закончена и пригодна для того, чтобы принять терпящих бедствие путешественников, мы начали готовиться к возвращению.

Казалось бы, это должно было радовать нас. И это действительно нас радовало, но наша радость умерялась печалью, ведь мы возвращались не совсем туда, откуда начали свой путь… То, что было нашим настоящим и осталось на Дильнее, безвозвратно кануло в прошлое, и нам предстояло увидеть другую Дильнею, новую, может быть более прекрасную, но лишенную того, что было всего дороже нам… Где найти силы, чтобы побороть самого себя, свою тоску по безвозвратно утерянному? И я наполнил все чувства, все свои мысли предвидимым будущим. Я мысленно видел тех, для спасения которых я отдал так много. Я мобилизовал все свое воображение, и вот я перекинул мост к вам, мои неведомые друзья. Я не знаю ваших имен, но я вижу вас, нашедших опору в бездонном пространстве, обретших надежду там, где не могло быть никаких надежд…

Того, что я не сумел подарить сыну, я отдаю в дар вам необъятный мир…» Веяд прервал чтение дневника Тея и спросил:

— Что же ты молчишь, Туаф? Скажи что-нибудь, хотя бы одно слово.

— Я предпочту молчание словам.

— Почему?

— Потому что мне стыдно за свою слабость, за те недели, месяцы и годы, которые я провел здесь не так, как их следовало провести.

ПОЕТ ПТИЦА

Затейник-солидный дильнеец с седыми усами сказочного волшебника-менял пейзаж. Нет, это было не хитроумное оптическое приспособление, специально созданное для обмана чувств. Передвигалось пространство и время. Домики переносились в другую местность быстро и незаметно для их обитателей, а затем снова возвращались. Затейник был слишком старателен и услужлив.